Народ. Вот есть два отрывка . Если не сложно, скажите: какой на ваш взгляд дает более яркую "цепляющую" (если вообще цепляет) картинку. Ибо задолбалась я придумывать варианты и бегать кругами, как котенок за ниточкой. )))
нумер раз
Чужие паруса приметил городской дурачок Паоло по прозвищу Третий Палец. Он, по своему убогому обычаю, сидел на башне, свесив грязные пятки в пустоту, и колол орехи, швыряя скорлупки вниз, в мутную пену, что плескала о зелено-бурые от тины, склизкие валуны пирса. В пене и без того было достаточно дряни – служанка из ближней таверны ленилась таскать отбросы в выгребную яму. Вот и сейчас чайки слетелись на ошметки требухи, орали, точно бабы-торговки на базаре.
Над Искьей который день стояло знойное, душное безветрие. Белое солнце ползло по небесному своду, еле-еле, словно разомлело от собственного жара.
В гавани лениво, жирными утками, расселись на водной глади лодчонки: паруса после утреннего лова свернуты и убраны, на борту ни единой души. Разбрелись рыбаки – кто в таверне засел, кто домой отправился – сны доглядывать.
Плещет зеленая волна в камни, сидит дурачок на башне, трескает орехи…
Третий Палец дожрал последнее ядрышко. Скинул скорлупки в пену, плюнул туда же и уставился в морские просторы.
– Э-э-э…
Блещут волны – ярко, аж глаза режет. Паоло почесал немытые патлы, подумал. Недолго, минут десять, может, двадцать.
–Э-э-э?
Еще подумал, подольше, для верности. А после взял галечный голыш, коим прежде разбивал скорлупу, да и швырнул на мостовую, прямо под ноги мальчишке, что как раз тянул из лавки ведро с живой макрелью. Малец отшатнулся, тощие руки не удержали ношу.
Водица выплеснулась на мостовую вместе с макрелью – серебристая, сверкающая струйка. Рыба забилась отчаянно на горячем камне, словно на огромной жаровне, подставляя бока солнцу.
– Айя! – завопил малец, кидаясь подбирать скользкую рыбешку – Сьер Джанни! Сьер Джанни! Третий Палец опять камни бросает!
На крик выполз держатель рыбной лавки – Джанни Финуччо, скрюченный старикашка. Сообразил, что к чему, заскрипел, затряс козлиной бородкой.
– Паоло, сучий выкормыш! А ну, слезай с башни…
А дурачок встал во весь рост, заплясал, тыча в полуденную дымку на горизонте.
– Э-э-э-э! Кораблики! Кораблики!
Джанни Финуччо сразу ожил, выскочил из-под навеса на край пристани, поднес руку ко лбу.
– Мадонна! Галеры!
И началось…
нумер два Над Искьей звонил колокол.
Звуки ржавого его голоса, разбегались прочь от полуразрушенной колоколенки, расшевеливая остров, словно стоячую воду. Звуки окатили пристань, хлынули в улочки, где жались убогие рыбачьи хижины, плеснули в тусклые окна дома подесты выше по склону и заблудились в красной от пыли апельсиновой роще на плоской вершине горы, там, где ощерила челюсти стен заброшенная крепость. Исчезли – и воскресли, настойчивые, нежданные.
Колокол не тревожили столь давно, что люди поначалу замирали, недоумевая: не чудится ли этот зов. Нет, не чудится: лупит медный язык в литые бока, рвет сердце – не к добру. Ой, братцы, не к добру!
Зашлись в лае обалдевшие псы. Проснулся в колыбельке ребенок, заревел, разобидевшись на белый свет. А следом и взрослые опомнились. Встрепенулись, забегали.
Звонарь, взбаламутивший поселок, отпустил просмоленную веревку. Колокол еще погудел немного, словно досадуя, что так мало дали времени на разговор, и медленно смолк.
Звонарь, осторожно переступая по подгнившему полу, добрался до окна колоколенки, вцепился в каменные косяки, выглянул наружу.
Вниз не смотрел – чего он там не видел? Красные камни площади – где ни травинки, все выжгло солнце, деревянные мостки, рыбачьи лодчонки, лениво сидящие на мелкой воде. Поодаль – щербатые руины сторожевой башни, в чьи склизкие, бурые от тины булыжники плещет мутная пена, полная дряни – служанка из ближней таверны ленится таскать отбросы в выгребную яму. Вот и сейчас чайки слетелись на ошметки требухи, орут, точно бабы-торговки на базаре.
Да и люди не мозговитее чаек – вон какой галдеж подняли.
Нет, вниз звонарь и не глянул – уставился вдаль, туда, выжженное небо сближалось с морской прозеленью. От колючего белого солнца, отраженного от воды, глаза заслезились, но он терпел, смотрел, не отрываясь.
Туда, где в безветренной дымке пенили зеркало вод идущие на Искью галеры.